От симфонии до эстрады
Творческий багаж курского композитора и музыканта Игоря Бессчастного необычайно разнообразен – от симфонической музыки до поп-хитов сестёр Толмачёвых. С его произведениями знакомы и в столице, и за рубежом – в Европе и Америке, а у себя на малой родине его мало кто знает. Это, конечно, несправедливо. Наш корреспондент поговорил с Игорем Александровичем о том, как живется и работается творческому человеку в Курске.
— Начнем с самого важного — с симфоний, которых у вас две…
— Первая симфония до-минор была написана ещё в 2008 году. Она посвящена жертвам терроризма и была исполнена в США на открытии консерватории Боба Коула при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе. Оркестром дирижировал Сергей Проскурин. Был большой резонанс, профессор Колумбийского университета Хильда Шранек спросила, можно ли в её публикации отметить, что симфония посвящена событиям 11 сентября. Я согласился.
— И в США симфония продолжает исполняться?
— Да, в отличие от России. Вот только Сергей Проскурин с Русским камерным оркестром играл её 2 раза – на премьере и творческом вечере. Вторая симфония написана, но ещё не исполнялась. Она атональная, имеет сложности, и та запись, которая есть, меня не совсем устраивает и по темпу, и по звуку. Технически она очень сложна для исполнения, в ней много кластеров, много времени нужно для репетиций.
— Как она называется?
— «Русский крест». Название пришло не сразу, потому что эмоции, которые приводят к написанию музыки, не имеют никакого отношения к словам. Это всё приходит потом, когда ты начинаешь осознавать для чего это и что в этом заложено. И когда я был на гастролях в Донецке, я подарил партитуру Донецкой государственной филармонии с посвящением защитникам Донбасса.
— К этому мы ещё вернёмся, а пока такой вопрос: что нужно для того чтобы написать симфонию?
— Думаю, что на этот вопрос никто не ответит. Как это происходит, где эта смычка… Позыв к написанию симфонии у меня был связан, наверно, с событиями в России. С нехорошими – терроризмом, когда дома взрывали… На это накладывалась и ситуация в личной жизни. Но не было такого – что я вот сейчас сяду и начну писать симфонию.
В каком-то смысле это был уход от действительности в мир музыки. Ведь музыка – это великий утешитель, который позволяет увидеть себя изнутри, а затем и со стороны. Моя музыка – это отражение моего внутреннего мира. Только так. А какие-то идеи – они приходят уже во время написания.
Изменяешь стиль, потому что у тебя возникают образы. Любое большое симфоническое или камерное произведение – всё начинается с клавира. Когда идея, состоящая из нескольких периодов, музыкальных фраз, которые цепляются друг за дружку, заставляет искать образы – и они сами находятся. Но для этого нужно хорошо знать гармонию, музыкальный язык, иметь чувство формы. Есть у меня симфоническая поэма «Гондла», написанная по мотивам готового произведения Николая Гумилёва, то есть образы все уже были – исландский средневековый эпос – и там всё чётко сразу построилось в увертюру.
— Вопрос по поводу образности: если провести параллель с живописью – с чем можно сравнить вашу музыку: с абстракцией или классикой?
— Если говорить о моей тональной музыке, которая построена на современной постклассической гармонии, она имеет более чёткую классическую форму. Если брать русских художников, это ближе, наверно, к Серову. А если говорить о моей второй симфонии, то там, скорее, образы Брейгеля. Для меня это два художника, которых я обожаю. Когда бываю в Эрмитаже, по нескольку часов провожу в зале, где Брейгели. Кстати, в детстве я мечтал быть не музыкантом, а художником. И после школы я даже год проучился на худграфе. Но ушёл, понял, что это не моё – музыка всё же перевесила. Но и сейчас иногда балуюсь акварелью.
А вообще изобразительное искусство, любая живопись очень близки музыке. Живопись больше передаёт энергетику цвета, а музыка невидима – она прозвучала, её нельзя как картину увидеть. Но это очень близкие жанры, они перетекают друг в друга. В живописи больше полутонов – то чего не найдёшь руками на рояле. Музыка темперирована – имеет 12 полутонов, а в живописи и особенно в акварели полутонов и субтонов огромное множество.
— Возвращаясь к «Русскому кресту» и посвящению защитникам Донбасса, отметим, что у вас есть маленькая пьеса «Спасите детей Донбасса от украинской армии». Можно сказать, что она дала начало всей этой идее в целом?
— Да, это был такой внутренний позыв. Я был на Донбассе, видел всё это изнутри…
— Но вы и родились в Донецке!
— В том-то и дело! Родился я в 1957 году, и прожил там до первого класса, после чего переехал в Москву. А в 1970 году вместе с родителями перебрался в Курск. В Донецке я не был с 1979 года. О последней поездке – с оркестром Сергея Проскурина – можно говорить очень долго – я там получил просто колоссальный заряд энергии.
Побывал в Русском мире, что в России мы как-то потеряли. Там – Русский мир. Что-то неуловимое другое – то, что свойственно русскому человеку – удивительно точные персонажи. Всё на грани жизни и смерти, и люди знают за что они воюют. И я был ими восхищён. Они меня даже обещали повести в дом, где я родился, – это на Петровке, но потом передумали, поскольку можно было попасть под обстрел.
— Интересно, что вы связаны и со Львовом…
— В 1989 году я поступил во Львовскую консерваторию на «композицию» – отделение теории и истории музыки. Тогда она считалась одной из лучших в Советском Союзе. Но сейчас я бы не сказал, что консерватория мне очень много дала – как музыканту. Время пролетело – словно что-то положил в багаж, или в кошелёк. Но у меня уже до этого был большой опыт написания песен.
И сейчас я пишу очень много песен. Последний большой проект композитора-транскриптора – работа с медиа-центром Михаила Гуцериева – я сделал 190 партитур переложений песен на его стихи для фортепиано. Дело в том, что профессия композитора состоит не только в написании своей авторской музыки, но и в выполнении различных заказов – а это работа над транскрипциями, аранжировками, оркестровками, переоркестровками.
— Наверно, одним из наиболее интересных заказов является ваше сотрудничество со шведским музыкантом Ёраном Агдуром.
— До этого было очень интересный проект с английской певицей Анетой Скотт — Plantago. Я в то время жил в Германии, а для записи встречались в Манчестере. Сама Анета работала на студии Эбби-роуд, в качестве бэк-вокалистки записывалась с массой исполнителей, в частности, с Элтоном Джоном. И каждый раз, когда я слушаю этот альбом, я вспоминаю Манчестер. Эта музыка навеяна Англией.
Что же касается Ёрана Агдура, это вообще удивительная история. С Ёраном я познакомился в 2008 году, он приезжал в КГУ к Сергею Проскурину. А я играл на чембало концерт барочной музыки с Русским камерным оркестром. А Ёран был дирижёром. Он серьёзный шведский композитор, член Гильдии шведских композиторов. И у нас завязалась дружба.
Как отмечают наши друзья, у меня с Ёраном очень много общего. От записи совместного альбома мы получили колоссальное удовольствие. Работали мы около года — он представил свои стихи и мелодии, а мне нужно было всё это аранжировать, музыкально оформить и расширить. И так получился альбом Only Love Can Mend Our Hearts — он был выпущен в Швеции на CD и виниле.
— И наконец сотрудничество с известными курскими поп-певицами сёстрами Томачёвыми. Как это произошло?
— Они ко мне обратились в 2012 году с просьбой написать для них песню. Так появилась «Живи мечтай». Заказ был, чтоб это был хит — она и стала хитом. Но этим мы не ограничились — всего я для них написал 7 песен.
— Как же уживаются в творческой лаборатории композитора столь разные понятия как симфония и попса?
— Когда у меня есть время и возможности писать серьёзную музыку, я обычно это делаю. Летом я уезжаю в деревню — 120 километров от Курска, село Долгие Буды Беловского района. Это медвежье место, там ещё волки водятся, белые грибы есть. И полная тишина. Вот там берётся нотная бумага — и часть симфоний там была написана.
— А инструмент?
— Всё начинается с рукописного варианта, с решения гармонических задач…
— Изначально музыка звучит в голове?
— Конечно. И потому вся серьёзная музыка – во всяком случае, что касается большой крупной формы, – начинается с нотной тетради, с создания клавира. Сидя только за инструментом, не всегда решишь задачу, которую можно решить математическим способом, владея композиторской техникой. Поэтому когда я имею возможность писать музыку для себя и для людей — не танцевательную развлекательную, — а музыку о душе, о жизни, я этой возможностью пользуюсь. А песни — это уже по необходимости.
— Возвращаясь к теоретическим вопросам, ваше мнение о нынешнем состоянии академической музыки. Её расцвет — 19 век, первая половина 20-го — всплеск модернизма, а что сейчас?
— Музыка модифицируется. Дело в том, что идеи Альфреда Шнитке… или даже более ранняя музыка Хиндемита… даже Скрябина — эта музыка модифицируется. Ведь сейчас очень много элементов этой музыки, которая была написана в начале прошлого века. Она просто имеет статус повторения в новой последовательности музыкальной гармонии в современном мире. Потому что всё было написано ещё 200-300 лет назад, если говорить теоретически о гармонии.
И дело в том, что не может быть ни всплеска, ни угасания, потому что музыка рождается из жизни. Чем больше происходит в жизни событий, тем больше будет изменений в музыке — её языке, ритмике. Музыка — это отражение действительности, это факт, о котором говорят и врачи, и психологи. Чаще всего какие-то ритмические или гармонические последовательности вызывают у человека множество определённых эмоций — положительных и отрицательных.
Я, например, к атональной музыке до сих пор отношусь скептически — тут у меня чисто спортивный интерес — а по большому счёту, я считаю, что музыка, построенная на разрушении гармонии, она деструктивна.
Мой любимый композитор — Шостакович. У него есть моменты — возьмите Третью симфонию — где много атональной музыки — для профессионала это понятно, а у простого слушателя может вызвать шоковое состояние. Но в целом у него всё гармонично, всё точно. И очень печально, что у нас очень мало исполняют Шостаковича, как и русскую музыку вообще — Балакирева, Римского-Корсакова, Мусоргского…
Общество в основном требует больше развлекухи. Развлекательная музыка позволяет ни о чём не думать — это джаз, дэнс, поп — она приобретает свойство упаковки. Ты её открыл, использовал и выкинул. А музыку серьёзную теперешнее общество отталкивает, потому что для понимания она требует больших внутренних затрат.
— И джаз?
— Абсолютно. Любой джаз. Понятно, что для того чтобы играть джаз нужно иметь остаточно серьёзный талант, музыкальные навыки, быть технически и гармонически подкованным. Джазовая музыка прельщает тем, что там всё создаётся в момент исполнения. Это тоже композиторская работа. Но по глубине — я не думаю, что в джазе стоит искать какую-то глубокую, затаённую мысль. Не стоит искать, например, у Колтрейна глубину, которая найдена за 200 лет до него. Лучше послушать Гайдна.
